«Злой месяц»: воспоминания военкора о телемарафоне смерти после страшной трагедии России
Известный российский военный корреспондент Дмитрий Стешин в своём авторском Telegram-канале «Русский тарантасъ» поделился воспоминанием о пережитом в дни после страшной трагедии с затонувшей 12 августа подводной лодкой «Курск», которая погребла весь экипаж.
«Злой месяц.
На август ничего нельзя планировать, август непредсказуем, и если бы отмена этого месяца решила наши беды, его бы уже давно вычеркнули из всех календарей. Я начал познавать свой август с катастрофы “Курска”.
На “Курске” служило немало офицеров-питерцев, а те, кто был из других уголков необъятной, в Питере просто женились на бледных и интеллигентных северных барышнях.
Не знаю до сих пор, чья эта была идея — превратить трагедию “Курска” в телевизионное шоу-агонию?
Моряки умирали долго — и вместе с ними возле телевизоров умирали их близкие. Я попал в одну из квартир на Васильевском острове, где в самый последний день этого “телемарафона смерти” собрались родственники офицеров — матери, отцы, жены, невесты. Человек двадцать.
Дверь в квартиру была нараспашку и гулко хлопала от приморских сквозняков. Заходи, кто хочет. Подумалось ещё: “не к добру как-то”, но я изо всех сил прикусил язык. Помню, как разговаривал с людьми — им просто надо было выговориться, желательно — постороннему, и в очередной раз заметил, что профессия журналиста ничем не отличается от профессии психотерапевта. Горькие слова вливались в меня, и в какой-то момент как-то нехорошо закололо сердце.
Сострадание искреннее никогда не проходит бесследно. Иначе это не сострадание, а так, скорбное бесчувствие, печальная маска лжи.
Все собравшиеся ждали трёхчасового выпуска новостей — и в квартире остро пахло валерианой, так в России пахнет горе. В три включили телевизор, и объявившийся на экране диктор сказал — “надежды на спасение больше нет”. Слаженный людской вой был близок по частоте к звону циркулярной пилы, мне показалось, что задрожали стекла и хрусталь в серванте. Я кое-как встал с ковра, и, держась за стены, вышел из этой квартиры прочь.
Вой этот стоял в ушах, когда я садился в машину, заводил двигатель и куда-то ехал. Я и сейчас могу вспомнить этот вой, только боюсь.
Чуть-чуть я пришел в себя на набережной речки Карповки. Зачем-то переехал через Большой проспект, нырнув под “кирпич”, развернулся и упёрся в “кирпич” номер два. Это была западня во всех смыслах, а ко мне уже спешила гаишная машина, для устрашения включив люстру. Проезд под двумя “кирпичами” сразу — серьёзное выступление, и экипаж вылез из машины — послушать, что я им буду рассказывать в своё оправдание. Но я не собирался оправдываться, сказал, как есть:
— Сейчас с родственниками моряков с “Курска” смотрели трёхчасовые новости. Сказали — всё, и надежды на спасение больше нет.
Старший в экипаже заглянул мне в лицо:
— А ты нормально себя чувствуешь? Может, валидола дать?
Я вместо ответа показал ему свой язык в раскрошившейся таблетке.
Видно было, что гаишнику жгли руки мои права, и он, повертев книжечку с документами, сунул её на торпеду моей машины. Подумал, посмотрел на плотный поток машин, прущий куда-то по проспекту, и сказал безапелляционно:
— Мы сейчас Большой перекроем на несколько секунд, а ты выезжай и рули домой. Выпей чего-нибудь, поспи. До дома-то доедешь?
Я кивнул и поехал вслед за ГАИшной машиной. Впереди было ещё много августов, и все они были разные. И только одно у них было общее — то, что вспоминать их не хочется».
